Неточные совпадения
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус
голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать
лет.
— Все находят, что старше. Так и должно быть. На семнадцатом
году у меня уже был ребенок. И я много работала. Отец ребенка — художник, теперь — говорят — почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем и хлебом. Первая моя любовь — самая
голодная.
Да и самая деревня Бухтармы успела в течение ста
лет выгореть раз десять, и ее наличное население давно превратилось в толпу
голодных и жалких нищих.
Они вытерпели крест твой, они вытерпели десятки
лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и уж, конечно, ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя твое.
Бедный, худой, высокий и плешивый диакон был один из тех восторженных мечтателей, которых не лечат ни
лета, ни бедствия, напротив, бедствия их поддерживают в мистическом созерцании. Его вера, доходившая до фанатизма, была искренна и не лишена поэтического оттенка. Между им — отцом
голодной семьи — и сиротой, кормимой чужим хлебом, тотчас образовалось взаимное пониманье.
На другой день и далее, многие
годы, до самой революции, магазин был полон покупателей, а тротуары — безденежных, а то и совсем
голодных любопытных, заглядывавших в окна.
В восьмидесятых
годах здесь жили даже «князь с княгиней», слепой старик с беззубой старухой женой, которой он диктовал, иногда по-французски, письма к благодетелям, своим старым знакомым, и получал иногда довольно крупные подачки, на которые подкармливал
голодных переписчиков.
— Тоже вот и насчет водки, Михей Зотыч… Солдату плепорция казенная, а отставному где взять в голодный-то
год?
Смирения у Михея Зотыча, однако, хватило ненадолго. Он узнал, что в доме попа Макара устраивается «
голодная столовая», и отправился туда. Ему все нужно было видеть. Поп Макар сильно постарел и был весь седой. Он два
года назад похоронил свою попадью Луковну и точно весь засох с горя. В первую минуту он даже не узнал старого благоприятеля.
На вопрос, сколько ее сожителю
лет, баба, глядя вяло и лениво в сторону, отвечает обыкновенно: «А чёрт его знает!» Пока сожитель на работе или играет где-нибудь в карты, сожительница валяется в постели, праздная,
голодная; если кто-нибудь из соседей войдет в избу, то она нехотя приподнимется и расскажет, зевая, что она «за мужа пришла», невинно пострадала: «Его, чёрта, хлопцы убили, а меня в каторгу».
С тех пор прошло около двадцати
лет. В продолжение этого времени я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя по морю житейскому. Исколесовал от конца в конец всю Россию, перебывал во всевозможных градах и весях: и соломенных, и
голодных, и холодных, но не видал ни Т***, ни родного гнезда. И вот, однако ж, судьба бросила меня и туда.
Запомнилась картина: у развалин домика — костер, под рогожей лежит тело рабочего с пробитой головой, а кругом сидят четверо детей не старше восьми
лет и рядом плачущая беременная мать.
Голодные, полуголые — в чем вышли, в том и остались.
В
голодный 1892
год приехал к нему сам министр финансов Вышнеградский дать огромный заказ на поставку хлеба. Сговорились, сторговались.
За тридцать
лет он не переменился сам в себе до мелочей, даже и в то время, когда стал из
голодного репортера благодаря своей газете миллионером.
— Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение от
голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться этими деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных
годов.
Много сокрытого узнавала Онуфревна посредством гаданья и никогда не ошибалась. В самое величие князя Телепнева — Иоанну тогда было четыре
года — она предсказала князю, что он умрет
голодною смертью. Так и сбылось. Много
лет протекло с тех пор, а еще свежо было в памяти стариков это предсказанье.
С привычкою к умеренности, создавшеюся
годами бродячей,
голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на брюхе вечно покрытая засохшею грязью, очистилась, почернела и стала лосниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем.
Да, замечание! за растление умов, за соблазн малых сих, за оскорбление честнейшего, кроткого и, можно сказать, примерного служителя алтаря — замечание, а за то, что
голодный дьячок променял Псалтирь старую на новую, сажают семью целую на
год без хлеба…
Лабзин-купец, хлебник большой, в сороковом
году, в голод великий, приехал к Бутурлину — губернатору: жертвую, говорит,
голодным три мерки серебра!
Сначала, почти целый
год, Яков жил с женою мирно и тихо, даже начал работать, а потом опять закутил и, на целые месяца исчезая из дома, возвращался к жене избитый, оборванный,
голодный…
Лаврова я знаю давно. Он сын священника, семинарист, совершенно спившийся с кругу и ставший безвозвратным завсегдатаем «Каторги» и ночлежных притонов. За все посещения мною в продолжение многих
лет «Каторги» я никогда не видал Лаврова трезвым… Это — здоровенный двадцатипятилетний малый, с громадной, всклокоченной головой, вечно босой, с совершенно одичавшим, животным лицом. Кроме водки, он ничего не признает, и только страшно сильная натура выносит такую беспросыпную,
голодную жизнь…
Горецкий. С шести
лет надо было в дом что-нибудь тащить,
голодных ребят кормить.
Среди
голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый, скуластый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами лошади, — за эти зубы прозвали его Рыжий Конь. Он третий
год судился с какими-то родственниками, симбирскими купцами, и заявлял всем и каждому...
Как у нас-то козел
Что за умный был:
Сам и по воду ходил,
Сам и кашу варил —
Деда с бабкой кормил.
Как пошел наш козел,
Он во темный лес,
Как навстречу козлу
Да семь волков:
Как один-то волк,
Он
голодный был,
Он три
года ходил,
Все козлятинки просил.
Анна. Тяжелы мне эти деньги, душа моя; меня теперь никакое богатство не обрадует. Отвыкла я с ним и жить-то по-людски, убил и похоронил он меня заживо. Десять
лет я сыта не была, так теперь за один день не поправишь. Бог с ними и с деньгами! Мы с тобой их разделим. А греха-то, греха-то что! Я было погубила тебя совсем. С голоду да с холоду обезумела я, а ведь добра тебе желала. Меня-то б удавить надо за тебя. Нет ума у
голодного, нет!
Где глаз людей обрывается куцый,
главой
голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый
год.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за
голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни
лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
Год был
голодный, хлеба трудно было на пустынных станках достать и за деньги, и поэтому провизию мы тоже везли с собою.
Цирельман и его жена Этля — старая не по
летам женщина, изможденная горем и
голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они жили на краю местечка, снимая угол у вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую комнату, переделанную из яичного склада. В огромной и пустой, как сарай, комнате, вымазанной голубой известкой, стояли прямо на земляном полу не отгороженные никакими занавесками две кровати: у одной стены помещалась вдова с четырехлетней девочкой, а у другой — Цирельман с женой.
Осенью у муравьев подмокла пшеница: они ее сушили.
Голодная стрекоза попросила у них корму. Муравьи сказали: «Что ж ты
летом не собрала корму?» Она сказала: «Недосуг было: песни пела». Они засмеялись и говорят: «Если
летом играла, зимой пляши».
Пяти
годов ей не минуло, как родитель ее, не тем будь помянут, в каких-то воровских делах приличился и по мирскому приговору в солдаты был сдан, а мать, вскоре после того как забрали ее сожителя, мудрено как-то померла в овраге за овинами, возвращаясь в нетопленую избу к
голодному ребенку
Выдайся
год дородный, выдайся
год голодный, стой в межень на Волге десять четвертей, бреди через нее курица, на Каменном Вражке ни думушки нет, ни заботы: будет день, будет и пища.
— А нам-то, по-твоему, без пения быть? — с жаром возразила Таисея. — Без Варвары на клиросе как запоют?.. Кто в лес, кто по дрова?.. Сама знаешь, сколь было соблазна, когда хворала она… А я-то для вас и гроша, должно быть, не стою?.. А кем обитель вся держится?.. У кого на вас есть знакомые благодетели?.. Через кого кормы, и доходы, и запасы?.. Слава Богу, тридцать
годов игуменствую —
голодные при мне не сидели… Не меня ль уж к Самоквасовым-то в читалки послать? — с усмешкой она примолвила.
Так играли они
лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных,
голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его зеленой поверхности.
О том, что предстоящее
лето может принести хороший урожай, с мужиками нельзя было и спорить: они веровали, что
год будет
голодный, и не хотели сеять ни овса, ни гречи, ни проса.
Дети же у бабы были погудочки — все мал мала меньше: старшей девочке исполнилось только пять
лет, а остальные все меньше, и самый младший мальчишка был у нее у грудей. Этот уж едва жил — так он извелся, тянувши напрасно иссохшую материну грудь, в которой от голода совсем и молока не было. Очевидно, что грудной ребенок неминуемо должен был скоро умереть
голодною смертью, и вот на него-то мать и возымела ужасное намерение, о котором я передам так, как о нем рассказывали в самом народе.
Воспоминания мои будут не столько воспоминания об общей голодовке 1840
года, сколько частные заметки о том, что случалось
голодною зимою этого
года в нашей деревеньке и по соседству.
Во время страшного по своим ужасам «
голодного (1840)
года» я был ребенком, но однако я кое-что помню, — по крайней мере по отношению к той местности, где была деревенька моих родителей — в Орловском уезде Орловской же губернии.
Во всяком же случае люди были окончательно обескуражены как тем, что у них в приходе «баба в елтарь вскочила», так и тем, что после этого пришлось сеять без просвир, — даром это в судьбах мира пройти не могло, — и предчувствия, что
год предстоит «
голодный», стали переходить в уверенность.
Губернатор дал ему тот же самый совет, которому Алымов и внял, и смилостивился над мужиками, — он «простил их». А за то его бог простил, и пропажа его «возвратилася другим оборотом»: дивный урожай, следовавший за
голодным сороковым
годом, обсеменил его поля самосевом, и Алымов «сжал, где не сеял».
— К Корытовым в угол новая жиличка въехала. Жена конторщика. Конторщик под новый
год помер, она с тремя ребятами осталась. То-то бедность! Мебель, одежду — все заложили, ничего не осталось. Ходит на водочный завод бутылки полоскать, сорок копеек получает за день. Ребята рваные,
голодные, сама отрепанная.
Прасковья Федоровна запела. Пела она о том, какими раньше хорошими лошадьми были эти гнедые. «Ваша хозяйка в старинные
годы много имела хозяев сама… Юный корнет и седой генерал — каждый искал в ней любви и забавы…» И вот она состарилась и грязною нищенкою умирает в углу. И та же пара гнедых, теперь тощих и
голодных, везет ее на кладбище.
Он едет в
голодные местности на несколько дней, чтобы на месте ознакомиться с положением и написать статью о голоде, — увлекается, и остается на два
года, и развертывает свою знаменитую деятельность по кормлению голодающих.
— Милостивый государь! Будьте добры, обратите внимание на несчастного,
голодного человека. Три дня не ел… не имею пятака на ночлег… клянусь богом! Восемь
лет служил сельским учителем и потерял место по интригам земства. Пал жертвою доноса. Вот уж
год, как хожу без места.
Он ни мужик, ни барин, ни рыба ни мясо; прошлое у него горькое, в настоящем у него только двадцать пять рублей в месяц,
голодная семья и подчиненность, в будущем те же двадцать пять рублей и зависимое положение, прослужи он хоть сто
лет.
Кто больше человек и кто больше варвар: тот ли лорд, который, увидав затасканное платье певца, с злобой убежал из-за стола, за его труды не дал ему мильонной доли своего состояния и теперь, сытый, сидя в светлой покойной комнате, спокойно судит о делах Китая, находя справедливыми совершаемые там убийства, или маленький певец, который, рискуя тюрьмой, с франком в кармане, двадцать
лет, никому не делая вреда, ходит по горам и долам, утешая людей своим пением, которого оскорбили, чуть не вытолкали нынче и который, усталый,
голодный, пристыженный, пошел спать куда-нибудь на гниющей соломе?
— Скажи, что тебя понесло в
Голодную степь? Ведь не могли ж тебя, такую юную, мобилизовать? Сколько тебе
лет было?
И поступили в комсомол. Я удрала из дому пятнадцати
лет, как только кончила семилетку. Жизнь вихрем закрутила меня. Целый приключенческий роман можно бы написать из того, что я переиспытала с пятнадцати
лет до последнего
года, когда поступила в МВТУ. Кем я ни была: библиотекарем, бандитом, комиссаром здравоохранения, статистиком. И где я ни побывала: на Амуре, на Мурмане, в
Голодной степи. Больше всего полюбила зной зауральских пустынь, хотя больше всего вынесла там страданий.
Рассказала она, как три
года назад была в Акмолинской области. Поехала она из Омска в экспедиции для обследования состояния и нужд гужевого транспорта. Рассказывала про приключения с киргизами, про озеро Балхаш, про
Голодную степь и милых верблюдов, про то, как заболела брюшным тифом и две недели самой высокой температуры перенесла на верблюде, в походе. Оставить ее было негде, товарищам остаться было нельзя.
В нынешнем 1885
году не оказалось в приходе половинного количества судов к рижскому порту, а во все
лето в Ригу плелись из отдаленных мест
голодной Белоруссии чернорабочие «выгружать» — и бедствовали страшно.